Александр Николаевич Мещеряков-Гёссе
… и когда настало время отдавать его в гимназию, Николай Павлович перевез сына в Петербург. Город обескуражил мальчика толчеей и оглушил грохотом сновавших по булыжным мостовым пролеток и неповоротливых подвод, бесконечным гамом, исходившим из чайных и трактиров, - маленькому Саше казалось, что именно весь этот шум и создавал рябь на, закованной в непрочные кандалы мостов, зеркальной глади Невы, порывистое течение которой взволновало его намного больше, чем виды дворцов и площадей, окаймленных электрическими фонарями.
Вот как описывает первую встречу с ним в Петербурге Н. Лужкова в своем письме к подруге:
«И перед нами, в глубине комнаты, проявлялся мальчик, довольно высокий для своих лет, в пыльно-сером, со стальным отливом, сюртучке с расстегнутыми верхними пуговицами, отчего выбивающаяся из-под ворота рубаха вкупе с чуть растрепанными вихрами, без особого успеха зачесанными вбок и назад, придавала ему небрежный, хулиганский вид.
- Саша, подойди ближе и поздоровайся с гостями, - окликнул его отец
Первое впечатление быстро рассеялось, стоило мальчику сделать несколько шагов вперед. Выступив на свет так, что черты его пока еще детского, но уже затронутого первыми порывами взросления, отличающими юношу от ребенка, лица, стали отчетливо различимы, он представал совершенно иначе. Высокий лоб, тонкие, будто женские, брови, чуть дрожащие от сдерживаемого волнения губы, - все эти, хоть и не лишенные изящества, но, увы, ничем не примечательные черты оживлялись удивительно прямым и ясным взглядом, притягивающим и растворяющим в своем охряном водовороте желтых лисьих глаз наши любопытные взоры.
Мальчик, едва слышно, выдохнул свое имя и, заметив состояние сына, Николай Павлович отвлек нас, заведя разговор о выдающейся декабрьской постановке пьес Островского в Императорском Малом театре (той самой, о которой, моя дорогая, я писала тебе в прошлый раз). И воспользовавшись передышкой, Саша бесшумно отступил, теребя руками в перчатках свою серую, в тон остальному наряду, шляпу».
Из тех людей, которые встречались с Александром в разные периоды его жизни, большинство отмечало именно взгляд. Пронизывающий, насмешливый, понимающий суть вещей. Ему удалось пронести этот взгляд сквозь годы и сохранить нетронутым вплоть до, быть может, самого посещения рокового острова.
М.К. Голицын "Портреты русской эмиграции" Помимо отвратного самочувствия, путешествия всегда нагоняли на Александра мрачные настроения. Движение со скоростью большей, чем обычный шаг, превращало окружающий мир, полный в обычное время красочными росчерками видений природы, навеки застывших в статике под настойчивым нажимом кисти пейзажиста, в беспорядочное полотно из неряшливых мазков и смазанных клякс. Чувство при этом было такое, будто какой-то мерзкий тип плюнул на образец невиданного доселе шедевра живописи и растер все это рукавом. Получавшийся расплывчатый мир казался ему лишенным всех деталей, а внимание к деталям, как он считал, является одной из главных черт мастера его ремесла.
Впрочем, приступами творческой близорукости его нелюбовь к поездкам не ограничивалась. Если подумать, с самого детства каждое путешествие становилось для него мукой. Начиная с первой поездки в Петербург, когда в пути была утеряна подаренная отцом книга пера Некрасова, та самая, о потере которой он порой меланхолически тосковал до сих пор, с неровным обрезом, но мягкими страницами, будто отпечатанная не на бумаге, а на нежном бархате, и заканчивая апатичным безумием их эмигрантского анабасиса. Не удивительно, что очередная поездка, вкупе с полученным им, до крайности подозрительным, но бесконечно заманчивым письмом, обещавшим решение всех проблем с издательством его последнего сборника рассказов (
да, я правда хочу это напечатать, Herr Muller, сами Вы ничего собой не представляющая бездарность, Donnerwetter!), хорошего не предвещала.
Вместо созерцания бесконечного волнения моря, он сосредоточился на попутчиках. Двигавшиеся вместе с ним с одной скоростью, но наверняка не в одном направлении, они виделись Александру более ясно. Господин А.Н.Оним, А.Н.О.?, Н.О.А?, Ной?!, собрал на своем скромном ковчеге поистине разношерстную компанию, женская часть которой вызывала в нем ассоциации с карточной колодой. Или же дело было в том, что по пути сюда, в поезде, он окончательно проигрался в бридж?
Так или иначе, главной претенденткой на роль дамы червей была очень красивая, хоть и чересчур яркая, на его скромный вкус, Рози-Роуз, именем и сочными, полными губками подчеркивающая цвет своей роковой масти.
Неподалеку, как и положено сердечку перевернутому и потускневшему, обреталась дама пик, больше всех из собравшихся напоминавшая, собственно, даму, актриса и оперная певица, которую Александр бы и не вспомнил, – кинематограф его утомлял - не прожужжи ему сестра в свое время все уши, расписывая ее таланты. Не забыть затребовать автограф! Он непроизвольно потер руки, предвкушая какую сумму удастся вытрясти с сестры за клочок бумаги с парой росчерков пера. Удивительно как дорого могут стоить несколько нелепых однообразных слов. Да уж, это вам не писательский труд.
С другой стороны пиковой дамой могла бы стать и Анна Федотовна, то бишь мистрис Стейн, как подсказала Александру внезапно нахлынувшая аллюзия на престарелую Пушкинскую графиню. Или же, глядя на возраст, ей больше подошли бы трефы, или, иначе, кресты? Он мог бы представить что тянуло на этот остров того или иного пассажира, но какие мотивы могли заставить отправиться сюда даму в годах, понимать отказывался.
В Дамы бубен, или как куда точнее называют эту масть немцы
«Schellen» (Бубенцы) он, напевая, ох уж этот старикан Беранже, отрядил скромно одетую резвушку Анну.
Кто не видывал Резвушки?
Есть ли девушка славней?
И красотки, и дурнушки
Спасовали перед ней.
Тра-ла-ла...
У девчонки
Лишь юбчонка
За душою и была...
Увы, к трефам, ему этот
Patience окончательно наскучил и Александр, оставив место дамы масти вакантным, наскоро присвоил оставшимся мамзелям карточный номинал, сообразно своему рейтингу миловидности. Восьмерка, девятка и даже одна десятка (к сожалению, не по красоте, а лишь только по принадлежности к «его типу женщин»), это и, что важнее, весть о приближающемся береге, несколько улучшили его настроение.
Встреча, очевидно, не удалась. Тощий и, по всем правилам, старомодно-чопорный дворецкий принял их профессионально, и, отметим, насколько можно дружелюбно. Также отметим, что на вкус Мещерякова, британское дружелюбие отдавало таким холодком, что пронзительный ветер, сковывающий языки собравшимся на острове, по контрасту с ним показался ему тропическим бризом.
Inselaffe - как сказал бы порядочный немецкий бюргер - что с них взять. Куда хуже было то, что на такую прорву народу встречающий был, похоже, только один, а дамы как, не без основания, предполагал Александр, редко путешествуют налегке.
A propos! Позвольте-с, сударь, а куда это отправился наш ковчег, это ведь явно не Арарат! - чуть позже бубнил себе под нос замыкающий вереницу гостей Мещеряков, вбивая каблуки в податливый дерн холма на пути к дому. Больше всего на свете ему хотелось оказаться в тепле. И вовсе не в тепле этого отдававшего седой древностью особняка (от наполняющих его сквозняков наверняка звучащего внутри как валторна), а в курортной неге Лазурного берега.